Страстная неделя - Страница 10

На меня давно – возможно даже, никогда – не изливалось столько открытой враждебности. Мой визит в сопровождении двух молчаливых мужчин, с которыми мы друг другу представлены не были, был обставлен как новый обыск; нам даже дали какую-то бумагу. Однако жена Мохова ее не потребовала. Она открыла дверь, поняла, что мы явились опять проворачивать ей нож в ране, молча повернулась и прошла в гостиную. Ей, наверное, было меньше пятидесяти, но сейчас она выглядела старухой: кожа серая, темные мешки под глазами, щеки впали. Черноволосая, смуглая – молдаванка или украинка. И, характерная деталь, она была одета в черное: черное платье, черные колготки, черные туфли.

С кресла встала дочь. Я-то ее видел мельком в ранней юности, особо внимания на нее не обратил. А сейчас, если увидел ее, сразу не забудешь. Высокая, стройная, коротко стриженная. Щеки гладкие, загорелые, глаза большие, карие, губы полные, чувственные. Красивая, только злая, а женщину это не красит.

– Проверьте сначала это кресло, чтобы я могла снова сесть, – приказным тоном сказала она.

Привыкла, что все ее капризы выполняются. Сколько ей сейчас? Двадцать пять, чуть больше? Разные женщины становятся неотразимы в разном возрасте. Сейчас ее время.

Я попробовал наладить отношения. Хотя что можно сказать жене и дочери перебежчика? Он ведь и их тоже предал.

– Мы не собираемся здесь обыскивать. Я просто хочу понять, что произошло. Просто поговорить.

– Вас, может, чаем угостить? – усмехнулась дочь.

– Спасибо, не стоит. Но сесть я бы не отказался.

– Садитесь. Вы хозяин положения.

Это снова дочь сказала. Достала сигарету, зло стала чиркать плоскими спичками из кафе, ни у кого это сразу не получается. Затянулась, выдохнула, закинула ногу на ногу. Ноги длинные, прямые, тоже загорелые. Ездила зимой в жаркие страны или солярий?

Мои безмолвные спутники устроились рядышком на диване и уткнулись глазами в пол, как посетители в приемной у стоматолога. Жена осталась стоять, прислонившись спиной к дверному косяку. Раз так, мне садиться было как-то неудобно.

– Мы с Володей встречались, когда вы жили в Лондоне. – Я повернулся к дочери. – Я даже видел вас как-то у него в машине. Вы еще в школе учились.

– Очень трогательное воспоминание. Я польщена, – прыснула в меня новой порцией желчи дочь.

– У меня это как-то не укладывается в голове, – не сдавался я. – Не похоже на него.

И это, в сущности, было правдой.

– Мы все сказали этим… Ну, которые приходили до вас, – наконец раскрыла рот жена. – Нам нечего добавить.

– Расскажите мне, как он уезжал, – попросил я.

Этого вопроса она, похоже, не ожидала.

– Как уезжал?

– Да. Только как можно подробнее.

– Хорошо. Володя… Он, – поправилась женщина, как будто запретив себе произносить это имя. – Он пришел домой в начале восьмого. Он всегда приходит с работы примерно в это время. Тони дома не было. Я собиралась покормить его, но он сказал, что не голоден – они там на работе что-то отмечали. Прошел в кабинет – это вон та маленькая комната. – Она махнула рукой куда-то через стену. – Я не видела, что он там делал. Потом вышел, стал надевать пальто. Я тогда только заметила, что он чем-то расстроен. Я спросила: «У тебя неприятности? Ты куда собрался?» Он говорит: «Там один наш сотрудник попал в сложную ситуацию. Меня посылают в командировку, чтобы помочь ему». И уехал. На своей машине, что было как-то странно. Но это я уже после его отъезда обнаружила. Вот и все.

– Как он с вами попрощался?

– Как обычно. Поцеловал в щеку. Только мысли его уже где-то в другом месте были.

– Он какие вещи с собой взял, не знаете?

– У него такая сумка была. Раньше «саквояж» говорили, теперь «уикендер». Еще с тех времен, мы вместе в Лондоне покупали. Он в командировку на несколько дней всегда его брал. Там как раз места хватает для всяких туалетных принадлежностей, смены белья, свитера, книги в дорогу. Что конкретно он взял, я не видела.

– А вам он не звонил? – повернулся я к дочери. – Тоня вас зовут?

– Для вас Антонина Владимировна. – Дочь была несомненно рада, что к ней обратились. Остался еще яд в защечных железах.

– Так отец звонил вам, Антонина Владимировна? Я помню, что Володя вас очень любит.

– Не звонил. Сообщение прислал на мейл – я на следующий день утром обнаружила. Показать не могу – компьютер забрали.

Я повернулся к жене:

– Не возражаете, я посмотрю его кабинет?

– А мы можем сказать «возражаем»? – откликнулась дочь.

Мне надоело:

– Нет, не можете. Я просто пытался быть вежливым.

Я встал и пошел в комнату за стеной, на которую показывала жена. У Мохова была четырехкомнатная квартира: гостиная, кабинет и за закрытыми дверьми, видимо, комната дочери и супружеская спальня.

Кабинет действительно был маленьким: кроме пианино и письменного стола в нем помещалось только два книжных стеллажа под потолок. Жена Мохова вошла за мной следом. Не потому, что она хотела убедиться, что я оттуда ничего не возьму. Мне показалось, что ей было легче с кем угодно, только не с собой. Даже с человеком, который пришел рыться в их вещах, а потом будет преследовать мужа.

– А на фортепианах кто играет? – спросил я, пытаясь снять напряженность.

– А, – отмахнулась она, и на ее лице промелькнуло даже некое подобие улыбки. – Я когда-то закончила музыкальную школу, но сто лет уже не играла. Пианино родители покупали, теперь стоит как память.

– А дочь не играет?

– Мы ее не заставляли. Меня-то родители отдали в музыкальную школу в приказном порядке. Тоня балетом занималась – ей нравилось. Но выросла высокой, в деда – пришлось бросить.